Не то чтобы я не ожидала услышать подобное о ребятах — успела пробежаться по многочисленным интервью и увидеть их в деле, — но слова Гели все равно отправляют в легкий нокдаун. Грудная клетка изнутри покрывается инеем — иначе и не скажешь о грусти, сковавшей нутро. Это известие окончательно обрубило все возможности примазаться к ребятам, и я сдуваюсь. Ковыряю заусенцы, разглядываю грязные кеды и, впервые в жизни, задумчиво и спокойно задаю альфа-самке животрепещущий вопрос:

— Почему ты называешь меня Кирюхой? Во мне вовсе ничего от девки нет?

— Просто ты, ну... хикка... — она опасливо сворачивает кардиган и откладывает подальше. — Ты вообще непонятно что. Бесполая. Ни с кем не встречаешься, не дружишь и не тусишь. Вечно на измене, будто ждешь, откуда тебе прилетит. А когда открываешь рот — в общем... я тебя не понимаю... А что, ты влюбилась, Шелби? Да? Да, да, да?

— У тебя бомбер лишний? Или зубы? — огрызаюсь я и, плюнув под ноги, быстро встаю и сваливаю в шарагу. В безотчетном бешенстве от сказанного этой тупой кобылой. И от ее прозорливости, прямолинейности и правоты.

В аудитории настежь распахнуты рамы, пропитанный запахами весны ветерок, прошелестев тетрадными листами, гладит по щеке и без спроса забирается за шиворот.

Направляюсь прямо к кураторше и торжественно вручаю ей деньги:

— Вот, Екатерина Михайловна. Папа очень извинялся. Это моя вина — забыла вовремя передать...

Кураторша забирает их, отсчитывает сдачу и, поджав губы, рисует в ежедневнике жирный крестик напротив моей фамилии. Отныне ей неинтересны условия моего быта, проблемы и злоключения. Временно мы снова не друзья.

Всю пару нам занудно объясняют правила и требования к оформлению дневника и отчета, но я не вникаю в инструктаж — подсчитываю в уме оставшуюся наличку и строю планы выживания.

Если прибавить к ней тысячу Светы и не шиковать, хватит на хлеб, картошку и крупы. На лапшу и несколько банок тушенки.

За окном, окруженная кронами тополей, виднеется крыша моего дома.

Надеюсь, попойка завершена, Кубик свалил, а папа не пропил все средства вчистую.

Я должна его вытащить. Нужно выгнать из кухни уродов, выгрести из-под стола пустые бутылки, починить дверь, выбить в соцслужбе новые костыли и направление в санаторий для ветеранов.

Хватит мечтать, витать в облаках и строить прожекты. Надо просто брать и делать. Ведь папа еще совсем молодой и, несмотря на проблемы с ногой, запросто сможет вернуться к полноценной жизни.

Кураторша стирает с доски закорючки, елейным голоском желает нам отличной практики, но в тоне явственно звучит предостережение: опозоривших шарагу на итоговом экзамене ждет смерть.

Застегнув под горло молнию, цепляю на плечо рюкзак и, не разбирая дороги, бегу в родной подъезд.

Со скоростью звука взлетаю на пятый этаж и мучительно прислушиваюсь к тишине, повисшей за запертой дверью. Вставляю в замочную скважину ключ, надавливаю на фанеру локтем и вваливаюсь в черное нутро прихожей.

Гости разошлись. Квартира встречает меня натужным гудением холодильника, мерным стуком капель из неплотно завернутого крана, вонью отсыревших бычков из заплеванной пепельницы и густым перегаром. К горлу подкатывает тошнота, на глазах выступают слезы.

Не глядя на последствия пирушки, иду прямиком в гостиную, рывком раздвигаю шторы и впускаю солнечный свет.

Бесформенная куча на диване оживает и, откашлявшись, хрипит:

— Кир, ты? Кира, дочь, дай попить...

Наполняю заляпанный стакан водой из предусмотрительно приготовленной с вечера трехлитровой банки и сую в трясущуюся руку.

— Спасибо... Ты где была, Кир?

— У тети Вали... — Сажусь рядом и стягиваю с головы шапку. Папа прекрасно знает, что та самая соседка, благодетельница Валентина Петровна, не оставляла нам ключей, но стандартная отговорка прокатывает и на сей раз.

— Ты это, Кир... — его опухшие красные глаза бегают. — Сегодня опять у нее переночуй. Только сегодня, а потом все будет нормально, ладно?

— Что случилось, пап? — Паника скручивает внутренности. Пытаюсь заглянуть в помятое виноватое лицо отца, но тот старательно отворачивается.

— Вовка опять придет. К-кубик... — он гладит покалеченную ногу, и я взвиваюсь:

— Отдай мне карточку! Не впускай его, пап!!! — По спине пробегает дрожь.

Он просит прощения и клянется, что скоро завяжет. Даже соглашается, что семейный бюджет лучше передать на хранение мне, правда, признается, что на счету ни черта не осталось:

— Кир, я занял. Занял у... Вовки. Не могу его послать, пока все не отдам...

— Сколько? — сердце ухает в желудок, а в ушах раздается противный писк.

— М-много, Кир. Много...

— Зачем?!!

— Ставки на Лигу Европы делал... Денег хотел поднять, да все к хренам просрал... Но, Кир, я устроюсь дворником. Еще три пенсии — и расплачусь по долгам.

— С твоей- то ногой?! Сиди уже, пап!!!

Я молча глотаю слезы. Хочется стукнуть его — наотмашь, больно. Чтобы он наконец пришел в себя.

Вот они, препятствия, предсказанные Светой. Впрочем, сколько их было за мою короткую жизнь?..

Скрываюсь в своей захламленной фигурками и мечтами комнате, задвигаю шпингалет, охаю и хватаюсь за голову. Матерюсь, беззвучно ору, бью кулаками холодные стены, но чересчур быстро выдыхаюсь. Злость, приправленная отчаянием, сходит на нет, остается только застрявшая в горле жалость к себе и к отцу, смирение и прибивающая к полу досада.

Интересно, если бы мама тогда не ушла, как бы сложилась моя жизнь? Наверное, папа был бы в относительном порядке. А она бы каждое утро пекла свои кружевные оладьи и ставила тарелку на ажурную салфеточку. Совсем как в то утро, когда в последний раз проводила меня в детский сад...

С тех пор я на дух не переношу блины.

Затравленно оглядываю комнату. Я не хочу уходить и бросать папашу в беде, но в то же время мечтаю как можно скорее отсюда сбежать — подальше, в другой мир, где этот урод Кубик не сможет до меня добраться.

Склоняюсь над треснутым испорченным зеркалом и густо подвожу черным бездонные лужи огромных глаз. Старательно расчесываю волосы, и они темной волной ложатся на плечи. Свитер и олимпос заменить решительно нечем, но в мутном отражении растерянно моргает девчонка. Совершенно точно девчонка.

Надо быть идиотом, чтобы меня за нее не принять...

Вечереет, над домами густым сиропом разлился кровавый закат. Папа, двигая стулья и гремя посудой, пытается прибраться на кухне. Под его виноватым взглядом прохожу к двери, грохаю ею и, перескакивая через две ступени, бегу на улицу, и дальше — к остановке.

Жизнь не оставила выбора, но я подспудно рада подвернувшемуся шансу — сегодня я не «хикка», не бесполое существо. У меня в перспективе тусовка.

Загоняю комплексы обратно в темные глубины ада, где им самое место, и, считая удары взбесившегося сердца, влезаю в автобус, следующий до Исторической части города.

7

Не то чтобы я совсем не общаюсь со сверстниками — тут интуиция Гели дала осечку.

Две недели прошлого лета я довольно плотно дружила с девчонкой — племянницей тети Вали, приехавшей погостить из другого города. Она не заморачивалась из-за моего потрепанного шмота и сомнительного социального статуса. Знакомилась с парнями и тащила меня на групповые свидания.

Все внимание противоположного пола справедливо доставалось ей, а я служила фоном, оттеняющим ее красоту. А еще — телохранителем и пугалом, так как легко могла отшить слишком назойливых, придурковатых или наглых ухажеров.

Вопреки закономерным неудачам, я все равно каждый раз ожидала, что на одной из таких встреч на меня свалится взаимная любовь — липкая, сладкая, присыпанная сахарной пудрой и лепестками роз. И с азартом примеряла вещи той девчонки, наносила на нос дорогой, как чугунный мост, консилер, выливала на голову литры ее духов и становилась абсолютно не похожей на себя восторженной идиоткой.