— Чтобы я больше этого не слышал, поняла?

Шумно вздыхаю, но мне не стыдно — гребаная обида царапает сердце, от несправедливости хочется заорать.

Из арки выруливают мужики: что-то бурно выясняют и развязно жестикулируют, но, завидев нас, останавливаются как вкопанные и щурятся, словно у всех разом закоротило мозги. Их пятеро, они не старше Юры и пьяные вдрызг. Все коротко стриженные, в спортивных штанах с лампасами, со стесанными кулаками и широкими спинами.

— Эй ты! Ты че, анимешник?.. Или п***р? Че за волосы? — самый мелкий и щуплый наконец формулирует суть претензии и, вихляясь, выдвигается вперед.

На бледном лице Юры играют желваки, в глазах вспыхивает ярость, но я дергаю его за рукав джинсовки и одними губами шепчу:

— Бежим... Пожалуйста, бежим. Вот мое последнее желание! — Он трясет головой, и взгляд проясняется.

Срываемся с места, ныряем в темный двор, в пять шагов пересекаем его, перемахиваем через бетонный забор и еще через один — железный и пониже. В солнечном сплетении щекотно от ужаса и смеха, я спотыкаюсь и едва не падаю, но Юра вовремя хватает за шкирку и удерживает в вертикальном положении. Преследователи давно отстали — может, они и вовсе не бежали за нами, так как едва передвигались и с трудом ворочали языками.

Останавливаемся возле пластиковой детской горки, уперев ладони в колени, переводим дыхание и ржем в голос. Юра выпрямляется, коронным жестом поправляет каре и подходит ближе:

— Давненько я не убегал от гопоты. Ты как? — он осторожно смахивает волосы с моего лба, улыбается и пристально разглядывает, затягивая сознание в непостижимую глубину своих глаз.

— Вроде, жива и даже при памяти... — я смотрю на него снизу вверх, сердце замирает, ускоряется и бьется хаотичными толчками.

Приоткрываю рот, чтобы через сведенное горло протолкнуть свежий воздух в забитые легкие, ощущаю руку Юры в миллиметре от своей и с благодарностью обхватываю, но он отдергивает ее, быстро прячет в карман и отступает в темноту.

"...Юра никогда и никого больше не возьмет за руку..." — на задворках сознания бесстрастно каркает Света, а съеживаюсь. Закусываю губу, сдаюсь и реву как ребенок — по щекам текут обжигающие слезы, наверняка черные, но мне плевать.

Пусть валит. Пусть провалится в ад со своими принципами, ковыряет старые раны и кайфует там от одиночества — потому что это не лечится. Он совсем как мой папаша. Останусь здесь — не оглянется и не вспомнит, что я была рядом...

— Ты чего? — Юра возвращается, в ужасе на меня пялится и ждет объяснений. Их нет, но он сам их находит: указывает на разодранный подол моего платья, обнимает, гладит теплой ладонью по голове и растерянно приговаривает: — Забей. Ну нельзя же так, Кир... ну не из-за этого...

Меня колотит, слезы окончательно перекрывают кислород, я прижимаюсь к нему всем телом, судорожно цепляюсь за джинсовку, а еще — за его простую, тупую и самую подходящую к ситуации версию:

— А из-за чего еще? Послезавтра первое сентября, а мне не в чем идти в шарагу...

19

Язык мой — враг мой: не умею держать его за зубами. Потому что знаю — вторые шансы даются редко, и их нужно использовать по максимуму.

Но сейчас мне стыдно открывать глаза, и во всем теле ощущается разбитость, будто это я вчера напилась. Хотя мне не понадобился допинг для того, чтобы влезть на запретную территорию и открытым текстом попросить Юру со мной переспать.

К счастью, ему хватило выдержки и такта не соскакивать к этой теме: он утер мои слезы, заверил, что все будет хорошо, заставил улыбнуться и подмигнул в ответ. Вызвал к детской площадке такси, галантно распахнул дверцу, усадил меня на заднее сиденье, но сам сел рядом с водителем.

Пока я торчала в его ванной, разглядывала латунные краны, нюхала многочисленные шампуни и гели для душа и уплывала на волнах острых, томительных эмоций, остальная квартира погрузилась во тьму. Только в пустой спальне меня ждал бокс с заказанной из ресторана едой.

Спалось плохо — малиновый свет сочился сквозь прореху между шторами, слишком большое пространство оживляло в душе детские страхи и дурные предчувствия: воистину, одному тут находиться тяжело настолько, что можно сойти с ума. Одолевала тревога за папу, но его пустой взгляд и нулевая реакция на домогательства Кубика выключили мое милосердие. Я ничего не могу для него сделать. Бутылку он любит намного сильнее.

Он сам вынудил меня спасаться бегством, неужели мне нельзя пожить для себя?

Еще слишком рано, темно и тихо, но любопытство рассеивает сны и гонит на разведку: выпутываюсь из плена скользкого шелка и подхожу к окну. Вдали едва брезжит розоватый рассвет, город, окутанный голубой дымкой, погружен в глубокую дрему. Я бы целую вечность стояла здесь, через просвет между шторами любуясь приближением зари, но в сказку вклинивается безрадостная реальность.

Юра в очередной раз дал понять, что никогда не посмотрит на меня как на девушку и не возьмет за руку. Все, что он может – пожалеть, и это никак не изменить.

Однако мне уже восемнадцать, а у совершеннолетия есть один очевидный плюс — теперь меня без проблем примут на работу. Я отсюда свалю — через пару дней, максимум — через неделю: как только Юра примет новую реальность и ему станет чуть лучше. И с Кубиком как-нибудь справлюсь сама. Только вот когда этот мерзкий упырь появляется в поле зрения, от ужаса отказывают все системы.

Сквозняк холодит колени и путается в тяжелых шторах, улыбки ребят, застывшие на стенах, в утренних сумерках выглядят насмешливо и жутко. Становлюсь на цыпочки и аккуратно отковыриваю ногтями скотч с уголков плакатов. Складываю их в стопку и прячу в огромный пустой шкаф.

С глаз долой — из сердца вон. Так Юре будет проще отпустить прошлое.

Одергиваю футболку и, бесшумно открыв дверь, пускаюсь на экскурсию по полутемной квартире.

Ее пространства и интерьеры поражают воображение, но это место не похоже на дом — нет уюта, обжитости, милых мелочей, цветов и сувениров. Одну из комнат занимает студия. Вообще-то, я не знаю, как выглядят профессиональные студии, но, по собранным здесь мониторам, наушникам, микрофонам, пульту с множеством кнопок и мягкому рельефному покрытию на стенах, делаю вывод, что это она. На сером, обитом бархатом диване... безмятежно спит Юра, и я прикрываю рот ладонью. Клетчатый плед сполз, обнажив подтянутые плечи, грудь и пресс, и татуировки, обвивающие руки и ползущие к шее. Недосмотренные сны погружают в слабость, мне до умопомрачения хочется упасть в его тепло, но все желания я истратила еще вчера.

Просыпаюсь от настойчивого стука в дверь, до самого носа натягиваю шелк пододеяльника, кричу:

— Заходи! — и не верю своим глазам: в комнате появляется Юра с двумя большущими кружками на подносе. Обоняние не подводит — в них горячий, свежесваренный кофе. Юра изменил привычному образу: на нем просторная белая футболка и камуфляжные джоггеры, часть каре собрана на макушке в забавный хвостик, и он ему очень идет — раскрывает красоту с новых ракурсов, и мое сердце сладко замирает.

Удерживая поднос одной рукой, второй Юра ловко раздвигает шторы и раскрывает рамы, и в помещение, вынуждая на миг зажмуриться, врываются потоки свежего воздуха и яркого света.

— Это что за апгрейд? — он удивленно разглядывает голые стены. Приподнимаюсь на локтях и оправдываюсь:

— Не могу спать, когда вокруг столько лиц — даже если это Ярик и ребята. Жуть какая-то, от этого съехать можно. Но, если скажешь, верну все обратно!

— Понял, — он неожиданно просто соглашается. — Вставай. Приглашаю на утренний кофе.

Перешагнув низкий подоконник, он скрывается на крыше, а я нашариваю под подушкой телефон и проверяю время. В этот самый момент "Саморезы", дело всей его жизни, ждут на перроне прибытия поезда. Вокруг Ярика наверняка толпятся и верещат фанатки, и никто не вспоминает о Юре.

Быстро вылезаю из кровати, на ходу приглаживаю патлы и, утопая ступнями в ворсе ковра, спешу к окну. Пробегаю на цыпочках по нагретому рубероиду, плюхаюсь в уже знакомое плетенное кресло, в блаженстве подставляю лицо последним теплым летним лучам и хриплю: