На многие километры на восток раскинулся огромный серый город в зеленой пене парков, скверов и старых дворов.

«Город имени меня...»

Дурацкую традицию тащиться через два микрорайона ради пейзажа, видимого с этой высотки, на мой др когда-то завела мама. По понятным причинам, традиция была надолго прервана, но, как только мне исполнилось тринадцать, я решила ее возродить и снова приперлась сюда. С тех пор и хожу каждый год.

Тереблю подол задравшегося платья, кошусь на безмолвных черных птиц, нанизанных на провода над соседней крышей, мысленно доказываю маме, что в честь таких, как я, прекрасные принцы не называют города, и смеюсь над собой.

Итак, мне восемнадцать.

Опасность оказаться в приюте миновала — теперь можно с чистой совестью скитаться, бухать, спать в любой канаве, и всем, в том числе и бдительной кураторше, будет на меня наплевать.

Наконец отцепятся соцслужбы, я смогу найти нормальную работу, а не подработку на пару часов в день, приобрету полную дееспособность и самостоятельность.

Столько проблем разом схлопнутся, превратятся в пыль, и открывшиеся перспективы пьянят.

Нет, о Юре я больше не думаю. И купленное им платье на мне только потому, что именно в нем я впервые показалась себе и ему красивой...

Вечер неспешно, но неотвратимо подкрадывается ближе, небо темнеет у горизонта, тишина звенит и пощелкивает в ушах. Здесь спокойно, но сердце сжимает еле слышная, навязчивая тревога.

Для нее нет причин, папа дома — шабашит на кухне, пробуя повторить рецепт настоящего узбекского плова. В обед он торжественно вручил мне банковскую карточку, намекнул на ожидающий подарок и благословил на прогулку: «Погуляй, Кир. Купи тот торт — медовый, свой любимый. Посидим, праздник отметим. Ладно?..»

Я бы ни за что не оставила отца одного, но недавно нашла в соцсети переписку с некоей Олей из Кирова. В диалоге он несказанно гордился мной, строил долгоиграющие планы на будущее, зазывал ее на свидание, и... до предела взведенная пружина в моей груди вдруг разжалась.

Он... исправился. Он точно завязал!

Потому меня и гложет безотчетная тоска — миссия по спасению самого близкого человека выполнена, мне больше нечем себя занять, и хандра и собственные нерешенные проблемы лезут наружу.

На далеком рекламном табло у каменной набережной светится время: 20.00. Хэппи бёздэй меня. Пора.

Порывшись в теплом нутре верного рюкзака, достаю смартфон и, беззаботно улыбнувшись, делаю сэлфи. Сохраняю для вечности первые минуты взрослой жизни.

Оцениваю результат — в глубоких болотах глаз девчонки с экрана столько боли, что становится дурно.

Все же это дурацкая идея — отмечать днюху в полном одиночестве на крыше. Любому нормальному человеку нужно, чтобы было веселье, свечи на торте, поздравления и друзья.

Со вздохом встаю, отряхиваю от сора зад и коленки, ныряю в распахнутый люк и по ржавым ступеням спускаюсь к лифту.

Петляя по узким дорожкам, выхожу на главную улицу микрорайона и, завидев белый бок маршрутки, ускоряю шаг.

Небо давит на голову. Предчувствия разрослись и теснятся уже в районе желудка.

Передаю плату за проезд, занимаю мягкое сиденье, расслабленно провожаю взглядом дома, клумбы и удлинившиеся тени, но по пути маршрутка с лязгом ломается, и водитель, матерясь, полчаса ковыряется в ее внутренностях и лишь с десятой попытки запускает двигатель.

В пекарню заскакиваю за несколько минут до закрытия, а потом, оберегая торт, на всех парах несусь домой по темным улицам — папа не берет трубку, и это подстава.

Втискиваюсь в неосвещенный подъезд, под грохот сердца пролетаю пять этажей, налегаю на хлипкую дверь плечом... Она поддается, и я едва не роняю перевязанную ленточкой пластиковую коробку.

В нос ударяет сигаретный дым, вонь спиртного и копченой селедки, во всех комнатах горит свет, из магнитофонных динамиков вопит "Сектор газа", за столом гогочет захмелевшая алкашня.

Вцепившись в торт, как в последнее, что меня еще связывает с нормальной жизнью, вваливаюсь на кухню и молча смотрю на действо. Гости с деланным почтением сторонятся, освобождают путь и с интересом наблюдают за мной — не ко времени заявившейся неведомой зверюшкой. Папа уже вовсю празднует, но, вместо обещанного подарка, я вижу зажатый в его трясущихся пальцах стакан.

— Пап, з-зачем?.. На что??? — из глаз брызжут едкие беспомощные слезы, но он лишь дурашливо улыбается и разводит руками.

— Так получилось, Кир. Извини...

Чтобы выгнать из дома всю чертову шоблу, набираю побольше спертого воздуха в легкие, но натыкаюсь на самодовольную ухмылку Кубика и пячусь назад. Вонь его раззявленного рта навсегда въелась в кожу и память, провоцируя парализующий липкий страх.

Он шарит по мне сальными водянистыми глазками, ухмыляется еще приторнее, и я проклинаю платье с гребаным декольте, выставляющим напоказ сиськи. По телу ползают сотни невидимых пауков, в попытке сбросить их, я рефлекторно повожу плечами.

— Нормалек все, малая. У меня занял! — Кубик встает с табуретки и, вихляясь, идет на меня. Вынуждает прижаться лопатками к жесткому холодному кафелю и опускает на шею потную дрожащую клешню. Папа отводит глаза...

Я умираю от омерзения, ужаса, обиды и ярости. Жаль, что лезвие осталось в рукаве олимпоса. Как же жаль, что мои усилия оказались бесполезными и пошли прахом!..

— Папка твой опять мне должен. Что поделать?.. — сочувственно хрипит Кубик, приблизив рожу и обдавая губы мертвым гнилым дыханием: — Давай пососемся, что ли. Скощу...

Через меня проходит разряд в двести двадцать вольт. Я никогда ни с кем не целовалась, и этот урод точно не станет первым!

— Да пошел ты! — Со всей мочи упираюсь кулаком в его костлявую грудину и отталкиваю — явно поддавшись, Кубик отшатывается и визгливо ржет:

— Не отвертишься, придешь как миленькая. А если увижу, что у Вальки ночуешь, дверь ей подожгу!

Ничего вокруг не видя, по инерции хватаю с вешалки олимпийку и, шурша упаковкой торта, вылетаю в прихожую.

15

Двор мазутом обмазала темнота, истошно орут коты, пахнет горящей мусоркой, серой и адом. Как только окончательно ушло солнце, стало по-осеннему холодно.

Зубы отбивают дробь, хотя смесь из истерики, ужаса и злости выплеснулась из меня оглушительным воплем еще в подъезде — где-то между четвертым и третьим этажами.

Хватаясь за клочки здравого смысла, глубоко дышу и ускоряю шаг.

Папа слаб, искалечен, брошен мамой, всеми забыт. Потерянный, опустившийся, но добрый. Он так старался преодолеть себя, вылезти из ямы и жить нормально!..

Слава богу, карточка при мне, на ней даже осталось немного денег. Буду приносить ему еду, поддерживать порядок в квартире, тайком контролировать, пока он не возьмется за ум.

Поудобнее перехватываю идиотский торт и кусаю губы.

Меня будто отбросило назад в пасмурный апрель, когда Кубик объявился в общагах и превратил мою и без того нелегкую жизнь в настоящий кошмар.

Раньше упырь никогда не лез в открытую — "за малолетку больше срока дают". Теперь он точно не успокоится, пока не возьмет свое.

Повожу плечами и матерюсь. Сердце обливается кровью, досада горчит на языке, но воспоминание о том, как отец отвел безучастный взгляд, когда Кубик меня лапал, вызывает дикую, выжигающую нутро ярость.

"Чертов предатель!.. Больше не стану ему помогать. Пусть катится!.."

Каждый день с самого детства я демонстрировала папе свою преданность — жалела, выслушивала, оберегала, помогала как могла... Больше нет сил бороться — я барахтаюсь в дерьме, а не в сливках, и под ногами никогда не возникнет масло.

Из глаз текут слезы отчаяния, желание забросить торт в ближайшую урну судорогой сводит пальцы, от ощущения полного провала подташнивает.

Проблема в том, что я размякла — отвыкла от мысли о безысходности, поверила в возможность благополучного будущего, вдохновилась историей ребят, расслабилась и пропустила удар. Я не могу вернуться к той жизни, которую почти победила... и ни за что не пойду на вокзал.