— То есть ты собираешься, забив на здравый смысл, слепо мне доверять и во всем поддерживать? Реально думаешь, что штамп в паспорте обезопасит от подножки? Да тебе еще расти и расти, сопля... — криво усмехается Юра, но я не сдаюсь и твердо стою на своем:
— Откуда такая категоричность? Много грустных книг прочитал? Или городишь чушь, потому что корона вот-вот слетит?
— Да был я женат... — Перебивает он, и все мои складные доводы вдруг рассыпаются в пыль. В первое мгновение кажется, что короткая, бьющая наотмашь фраза всего лишь послышалась, а потом в уши вползает звенящая тишина.
— Целый гребаный год мы были семьей, но в итоге никто не оценил моих жертв. И мне... тоже нахрен не нужны ничьи жертвы. Прости.
Юра глотает вино, затягивается электронной сигаретой, пристально рассматривает дрожащие огоньки далеких спальных районов, и между нами бесшумно и неотвратимо разверзается та самая пропасть, о которой я так опрометчиво поспешила забыть.
Он слишком взрослый, сломанный, уставший. Его проблемы в другой, недосягаемой плоскости. И я никогда не стану для него кем-то нужным и важным...
12
Такой ужасающей, тупой, закладывающей уши беспомощности прежде я никогда не испытывала. К ней примешивается обжигающий стыд и разочарование — настолько сильное, что я теряю себя.
Лепечу что-то бессмысленное, быстро встаю и на ватных ногах ухожу, а куда — не вижу.
Где-то на городских задворках страшно гудит ТЭЦ, вдалеке воет пожарная сирена и истошно матерится женщина. Идеальный саундтрек моего эпичного провала.
Уверена: откинувшись на дощатую спинку, Юра все так же задумчиво глушит вино и не смотрит в мою сторону. Ему не о чем со мной говорить. Все, что мог, он уже для меня сделал.
Далекие районы перемигиваются россыпями огоньков, даруя ощущение спокойствия и уюта, но это иллюзия — меня там не ждут.
Необходимость вернуться во флэт вызывает лишь досаду — не хочу отвечать на расспросы и ловить на себе жалостливые взгляды девчонок. Я — не Юра, не умею притворяться, что все замечательно, когда из-под подошв пыльных кедов уплывает мягкое, заваленное бутылочными осколками покрытие...
Добравшись до края, хватаюсь за ржавые перекладины, спускаюсь на крышу универмага, нахожу в потемках продолжение лестницы и, прижав к груди рюкзак, спрыгиваю в заросли кустов у подножия одинокого фонаря.
Теперь-то уж точно вокзал. Сколь веревочка не вейся...
Шаркая по гравию, со всех ног бегу к ярко освещенной улице и влетаю в заднюю дверь подошедшего к остановке автобуса — мне жизненно необходимо поскорее оказаться подальше отсюда. Вцепляюсь в поручень и реву как ненормальная — блики фар в витринах преломляются яркой радугой, по щекам течет тушь, нечем дышать.
Кто тянул меня за язык? Зачем?.. Я поторопилась и все испортила.
Он давно там, в сложном мире взрослых, о котором я не имею понятия. А моя самоотверженность вызвала лишь недоумение — словно дохлый воробей, принесенный котенком хозяину.
Нутро раздирает страх, обида и гребаный стыд, превратившиеся в чистейший и самый убойный из ядов.
Юра справедливо и рассудочно внушал неразумной соплячке, что не надо сдаваться, но как, черт возьми, сделать это, когда он сам же и вырвал надежду с корнями...
И его потрясающие дельные советы не распространяются на него самого.
Пути за железнодорожным вокзалом освещают холодные белые прожекторы, народ, высыпавший на платформу, нервно ожидает прибытия поезда. Воняет мазутом и беляшами, волнение, повисшее в воздухе, передается и мне — здесь, в гуще незнакомых людей и чужих важных событий, голова начинает работать в прежнем режиме.
"А припомни-ка, Кира, когда тебе в последний раз везло?.."
Ума не приложу, по какой причине уверовала, что Юра растает и возьмет меня под надежное крыло. Просто я очень сильно его захотела.
Прохожу через рамку металлоискателя и, под неусыпным вниманием полицейских, покупаю билет на утреннюю электричку — подтверждение легальности моего пребывания в этих стенах. Сбрасываю ношу на металлический стул и плюхаюсь рядом, отбив к чертям зад.
Здесь я хотя бы знаю точно, чего нужно опасаться и что следует предпринять в случае попадоса. Запускаю пальцы под потрепанный манжет, грею в них лезвие и пытаюсь осмыслить странную реакцию Юры на его наличие. Его испугало гребаное лезвие, а он до дрожи испугал меня. Остается только догадываться, что-за боль он прячет за душой и на какой фатальный шаг решается, заливая печаль красным вином.
Поддатые мужики-вахтовики, занявшие места напротив, сально пялятся на мои коленки, и я предусмотрительно одергиваю подол. Перехожу на другой ряд, располагаюсь на стуле в углу и наблюдаю за незнакомцами — уставшими мамочками с орущими детьми, парочкой, спящей в крепких объятиях друг друга, стариками со спортивными сумками. У людей, собравшихся здесь по воле судьбы, есть общая черта — вдали от дома они кажутся потерянными.
Я тоже словно потерялась между мирами, и больше не знаю, где мой дом...
Даже хорошо, что я именно тут, а не пускаю сопли, погружаясь в приторные бесполезные утешения Светы. Я злюсь на нее — она в сто раз хуже беспардонной Гели и ни хрена не разбирается в людях.
Покрепче обнимаю рюкзак, сгорбившись, опускаюсь на него опухшей от слез щекой и закрываю глаза. Гул голосов и бормотание диспетчера, долетающее с улицы, отдаляются и растворяются в тумане. Я падаю в черное вязкое болото тревожного сна.
Родная убогая квартира встречает меня привычным полумраком, разбросанным по полу мусором, вонью из опрокинутой пепельницы и звенящей замогильной тишиной.
Отца и след простыл — где-то продолжает попойку.
Прохожу в комнату и, бессильно сжав кулаки, замираю посередине — в ней явно похозяйничали папины кореша: дверцы шкафа зазывно распахнуты, ящики стола выдвинуты, их содержимое перевернуто.
В нищете есть единственный плюс — все свое я ношу с собой, поживиться тут нечем. Но ощущение въевшейся в поры грязи вызывает зуд по всему телу.
Через голову стягиваю неуместное в моих реалиях платье и, скомкав, забрасываю в шкаф. Отстегиваю чокер, ожесточенно тру руки и шею.
Внимательно всматриваюсь в бледное отражение в испорченном зеркале, прислушиваюсь к себе, но душа будто умерла — ее населяют только отголоски надежд и сожалений. Болит голова.
Состояние похоже на тяжелое похмелье, по крайней мере, папа тоже жалуется на слабость, головную боль и тоску, когда по утрам его настигают отхода.
Спотыкаясь через бутылки, шагаю в туалет за ведром и шваброй, заваливаюсь на загаженную кухню и, не чувствуя недосыпа и усталости, словно робот возвращаю в эти стены чистоту.
Нос щиплет от запаха хлорки. Хочется орать.
Прикрыв опухшие веки, полчаса отмокаю в ванне и словно наяву вижу наполненные смертельной тоской глаза Юры. Оттого, что он может смотреть совсем по-другому — заинтересованно, внимательно, долго-долго, превращая мозг в кашу, а тело — в податливое желе, становится еще хуже.
Со своей болью я справлюсь. Обязательно.
Разберусь, как выстоять и как больше не упасть на ровном месте. Буду взрослеть, меняться, стремиться наверх, бороться за место под солнцем и помнить Юру до конца своих дней.
Как внезапное наваждение, как первую любовь, долбанувшую кулаком под дых. Как самое первое фиаско.
Натираю мочалкой кожу, смываю несуществующую грязь, намеренно вгоняю мысли в рамки девизов и лозунгов, но душу по капле разъедает кислота.
Когда Света поведала мне о пережитом Юрой предательстве, я приняла его за банальную измену: отношения, в которых неведомая девушка, вильнув хвостом, первой поставила точку. Я и подумать не могла, что он был женат. Что он настолько сильно любил... ее.
А вот я ее ненавижу — за то, что счастливее и сильнее.
За то, что забрала его сердце, и оно никогда уже не будет моим.